"Понимаешь, как важно в романе, да и в рассказе, начало, хорошее начало, продуманное и стройное. Оно незримо для читателя определяет конец, без скрежета недодуманности. Так как я пишу вещи необычные, то тем строже, глубже, внимательнее и логичнее я должен продумывать внутренний ход всего. Фантазия всегда требует строгости и логики. Я менее свободен, чем какой-либо бытописатель, у которого и ляпсус сойдет, покрывшись утешением: "Да чего в жизни не бывает!" У меня не должно быть так. Этого не происходило, на взгляд обывателя, но произошло, и именно так, единственно только так, как должно было для читателя, в душе которого звучит то же, что и в нашей душе. Всякий выход за пределы внутренней логики даст впечатление карамельности или утопичности. Или просто: "Ишь, врет как сивый мерин"."

"Холодно и внимательно обдумываю каждое положение, как врач анатомирую, анализирую и синтезирую его. И лишь тогда, когда оно в моем представлении явится единственным, — все остальные будут или слабее или не будут логически вытекать из предыдущего и заключать будущее, — тогда я беру его, напряженно обдумываю. Что-то приходит извне, из мыслей, что-то из таких глубин подсознания, из таких далей задуманного, что я, автор, иногда с удивлением смотрю в себя и вижу то, что, быть может, годы назад мельк­нуло во мне и забылось, то обработанное, сияющее и иногда единственное, вдруг возникает в моем воображении. И я не знаю, как это произошло, одно лишь знаю: во мне и из меня. И лишь всё обдумав и взвесив, уже читая тебе, я начинаю испытывать чувство восторга. И слезы твои для меня — мерило прекрасного. Ты так пристрастно в смысле критическом слушаешь меня, как учитель ученика, что я знаю, если ты плачешь, то на этом месте вздрогнет всякое сердце читателя".

«Вдохновение? — отвечал Грин на мой вопрос, испытывает ли он его и что оно такое. — Это слово большинству представляется в виде горящих глаз, всклокоченных волос, сидения по ночам над рукописью. Ничего этого я не переживаю, думаю, и большинство писателей. Для меня вдохновение — это хорошее, спокойное состояние и часы писания, когда всё идет стройно, не цепляясь, как цепь, звено за звеном. И лишь иногда, написав и прочтя, я испытываю волнение удовольствия, опреде­ ляемое для меня одним словом — хорошо. Лучше всего об этом сказал Ромен Роллан: "Опытный художник знает, что так называемое вдохновение приходит редко, что разум заканчивает дело интуиции"".

"С этого наш разговор перешел на старость вообще, что многие доживают до глубокой старости, ни разу не получив того, что утолило бы их душу. Так их душа, выглянув в мир, и увядает, не расцветя. Другие же на своем пути на всё бросаются жадно, непрерывно ошибаются и тоже неудовлетворенные, неутоленные уходят из жизни. Третьи боятся ошибиться и проходят мимо своей судьбы."

"Грин, любит жизнь и любовью этой заражает читателя. Во имя этой любви он рассказывает сказки, не с целью уйти от действительности, как в этом обвиняют его до сих пор близорукие люди, а для того, чтобы возбудить жажду прекрасного, подвига и чистоты".

"Внешние наблюдения над разными людьми и случаями, — говорил он, — только помогают мне сконцентрировать и оформить впечатление от самого себя, увидеть разные стороны своей души, разные их возможности. Я и Гарвей, и Гез, и Эсборн — всё совместимо. И со стороны на себя смотрю, и вглубь, и вширь. Только на самом себе я познаю мир человеческих чувств. И чем шире в писателе способность проникать через себя в сущность других людей, тем он талантливее и разнообразнее. Он как бы всевоплощающий актер. Мне лично довольно познать себя и женщину, любимую и любящую меня. Через них я вижу весь свой мир, темный и светлый, свои желания и действительность. И, какова бы она ни была, она вся выразилась в образах, мною созданных. Оттого я и говорю смело: в моих книгах — моя биография. Надо лишь уметь их прочесть".